«Слишком толстая для туберкулеза»: врачи перепутали у уралочки инфекции, а потом отправили умирать

28-летняя Ольга до болезни работала медсестрой-анестезистом в реанимационной бригаде. Где именно она подхватила туберкулез, который многие воспринимают как асоциальную болезнь, выяснить так и не удалось. Диагностировать его не могли почти полтора года. Когда выявили, то, по прогнозам врачей, она должна была протянуть шесть месяцев. Легкие — слабое место в организме Ольги. С детства у нее бронхиальная астма. Почитайте монолог женщины. Лечили от пневмонии Я не знаю, где я могла подхватить. Вполне возможно, на работе. Люди, которых привозят в операционную, могут и скрыть диагноз. В 2012 году на флюорографии у меня нашли отклонения — очаги (патологически изменённые участки ткани. — Прим. ред.) по всей поверхности легких. Рентгенолог отправила на консультацию к фтизиатру и пульмонологу. Врач-фтизиатр посмотрела на снимки, на меня, сказала: «Ты слишком толстая для туберкулеза, это астма». Мне становилось все хуже. Температура, приступы кашля. Я стала терять вес: с 89 килограммов до 52. Проблема была в том, что анализ мокроты не показывал инфекцию — такое бывает. На очередном исследовании — биопсии — случайно пропороли легкое, случился пневмоторакс — острое опасное для жизни состояние, когда в плевральную полость попадает воздух. Отправили спасать в «семерку», спасли. Потом направили в институт туберкулеза (правильное название — Уральский научно-исследовательский институт фтизиопульмонологии) для уточнения диагноза. Оттуда — обратно в «семерку». Выписали. Лучше не становилось: поднималась температура под сорок, кашель с кровью. Сделали КТ (современный рентгеновский метод обследования. — Прим. ред.), увидели, что в легких было девять очагов распада. Но мне все равно поставили диагноз «пневмония». Анализ мокроты снова не показывал инфекцию. Так эти полтора года меня и гоняли из одной больницы в другую. В четвертый раз в «семерке» снова лечили от пневмонии. Дают один антибиотик, второй, третий. А мне все хуже. Тогда заведующий отделения позвонил бывшему начмеду в противотуберкулезный диспансер (тогда он был на Чапаева), сказал: все попробовано — ничего не помогает. А новых антибиотиков еще не изобрели. Диагноз поставили спустя полтора года. Из лаборатории приходит анализ: в мокроте нашли микобактерии туберкулеза в очень большой концентрации. Я наконец получаю место в институте туберкулеза. «Положите в отдельную палату и зафиксируйте смерть» Лечение не помогало. У меня оказалась устойчивая форма туберкулеза (особенно тяжело излечимая форма, при которой препараты не действуют на инфекцию). Я перестала вставать, ходить. Друзья сначала помогали, передавали деньги. Потом все куда-то пропали — видимо, поняли, что мне пора место на кладбище бронировать и вряд ли я смогу вернуть им эти суммы. Гражданский муж, с которым мы жили несколько лет, тоже ушел. Может, боялся заразиться, может, просто не хотел проблем. Поддерживали мама и сестра. Как-то врачи позвонили, попросили маму: забирайте, у нас в институте высокотехнологичная помощь, а помощь умирающим (то есть паллиативную помощь) мы не оказываем. Мама отказалась. В квартире ее семилетний внук, мой племянник — рисковать, заражать ребенка ни к чему. Из института меня привезли в стационар на Чапаева. Но там тоже не знали, куда меня девать. Тогда один из руководителей при мне звонит в седьмое фтизиатрическое отделение противотуберкулезного диспансера на Славянской. Говорит: возьмите девочку, все плохо, положите ее в отдельную палату, потом зафиксируйте (смерть). Я лежу на каталке, все это слышу. Не могу встать и выйти, чтобы не слушать. Меня привезли на Славянскую улицу (там районное фтизиатрическое отделение городского тубдиспансера. — Прим. ред.). Положили в отдельную палату, чтобы «зафиксировать». Но я живучей оказалась! И с врачом повезло. Фтизиатр Лаптева Светлана Валентиновна меня зарядила на борьбу. Сказала: тебе всего 28 лет, надо бороться. Я говорю ей: «Мне сказали, через полгода умру, нет шансов». Но она сказала, что шанс есть всегда. Меня подняли на ноги, подбирая, меняя, комбинируя препараты. Потом эта же врач помогла получить направление в Новосибирский институт туберкулеза. «Мы не люди, а цифры в статистике» В Новосибирском институте выявили, что я устойчива к 12 препаратам из 14. То есть только два препарата действуют на палочку. Врач снова сказала, что шансов почти нет. Но тогда пошли новые препараты, их давали еще в экспериментальном порядке. Они были не до конца изучены, и у них очень сильные побочные эффекты по сравнению с остальными. В то время они были очень дорогие, «Бедаквилин», например, в 15-м году стоил 200 тысяч за 188 таблеток. «Линезолид» — 22 тысячи за 10 таблеток. Нужно было 30 таблеток на месяц. Они мне помогали! Все это давали бесплатно. В Новосибирском институте даже анальгин свой нельзя было покупать. Если нужно — подходишь на пост, дают. У нас в екатеринбургских больницах, когда больной покупает свои таблетки, это норма. После восьми месяцев лечения я вернулась в Екатеринбург. И здесь мне говорят, что нет этих самых препаратов. Рассказывают про какие-то инструкции, говорят — если ей дадим, с кого-то другого придется снять лекарства. Мама написала обращение в администрацию президента. Тут же мой вопрос решили, меня отправили в санаторий, где я продолжила принимать эти лекарства. А когда вернулась домой, получила эти самые дорогие препараты. Правда, в виде инъекций. Это с моим-то отсутствием вен! Катетер отказались ставить, медсестры не могли найти вены. Я три месяца, лежа в стационаре, сама себе колола их, искала вены. Если бы я не была медиком, я не знаю, что бы я делала. В санатории под Питером давали в таблетках, в Тольятти в санатории давали в таблетках. А в Екатеринбурге инъекции… Сейчас дорогие препараты не нужны. Но и простые выбиваю, вот мне выписали два препарата вместо трех, говорят — достаточно, но я знаю, что положено три, пусть назначают три. Я за эти годы поняла, что надо самим бороться, изучать все законы и инструкции. Другим, кто столкнулся с тяжелой болезнью, советую то же самое. Потому что мы для врачей, чиновников — не люди, а цифры в статистике. «Почему я должен один умирать?» Сейчас у меня стадия излечения. Бывший муж хотел вернуться ко мне, но я не простила предательства. Работаю диспетчером в такси. На работе недавно рассказала про диагноз, показала справки, что я не опасна. Вроде бы приняли нормально. Когда я выделяла палочку (то есть была открытая форма, опасная для окружающих), я надевала маску. И никаких плевков на улице. Врачи нам объясняли, нужно отплевывать в специальную баночку, потом, добавив таблетку хлорки, утилизировать ее. Некоторые прохожие косятся, удивляются, глядя на эти баночки. Ну и пусть. Это лучше, чем кто-нибудь в твою заразу наступит и домой принесет. Но не все такие сознательные. Нас же насильно никто не держит, так больные с открытой формой спокойно ходили в магазины, ездили в общественном транспорте. Одному я как-то сделала замечание за плевок по пути в магазин, а он мне: а почему я один должен умирать? Умирали и женились За эти шесть лет я познакомилась с другими больными, там было несколько врачей: терапевт, тюремный врач (видимо, от заключенных заразился), медсестры. Но, конечно, много, очень много наркоманов, асоциальных людей, пьющих. Но в такой ситуации мы все помогали друг другу, несмотря на то что все были такие разные. Я лежала в палате с девочкой 16 лет, мать ее бросила, воспитывала бабушка. Она лежала с бабушкой в двухместной палате. Когда бабушка уехала ко второму внуку — они жили в пригороде, — она боялась оставаться одна, я приходила иногда к ней ночевать. У нее вес был 36 килограммов, все время лежала. Мы ей приносили продукты из магазина, гуляли. Потом ее перевели в другую больницу, в область. Там она умерла. Другая моя соседка по палате — Юля, ей 21 год. Старшему ребенку пять лет, младшему три. Не сказать, что она была благополучная, но тянулась, хотела выздороветь. Потом все-таки не послушала врача, уехала домой на праздники и не вернулась, не захотела лечиться. Потом я узнала, что она умерла. Третья моя соседка Наташа совсем асоциальная была: выпивала, наркотики употребляла. Мы ее убеждали: надо лечиться. Она подтянулась, пить перестала, до этого умудрялась даже в палате выпивать. Тоже не выжила. Но хорошие, счастливые истории тоже есть. У Никиты, одного из моих знакомых по стационару, был туберкулез с распадом, тоже хоронили, а он взял и выжил. Он благополучный абсолютно, автослесарем вроде работал. Познакомился с девушкой в стационаре из соседней палаты. Она тоже очень благополучная, вроде бы даже учителем в школе работала. Поженились. Сейчас уже двое детей. Спасибо маме и тому врачу, которая сказала, что шанс есть всегда.