Нобелевские лауреаты: Джон Эндерс. Полиомиелит и корь

Можно ли получить Нобелевскую премию по физиологии или медицине, родившись сыном миллионера, побывав военным летчиком, управляющим в банке и литературоведом? Можно ли сделать что-то еще более выдающееся уже после получения почти в 60 лет самой значительной награды? На это даст утвердительный ответ наш сегодняшний герой рубрики «Как получить Нобелевку». Джон Франклин Эндерс Родился 10 февраля 1897 года, Уэст-Хартфорд, Коннектикут, США Умер 8 сентября 1985 года, Уотерфорд, Коннектикут, США Нобелевская премия 1954 года по физиологии (1/3 премии, совместно с Томасом Уэллером и Фредериком Роббинсом). Формулировка Нобелевского комитета: «За открытие способности вируса полиомиелита расти в культурах различных тканей (for their discovery of the ability of poliomyelitis viruses to grow in cultures of various types of tissue)». Достаточно редкая для Нобелевской премии вещь: ученый, получая совершенно бесспорную премию, свое главное открытие, принесшее, цитируя самого Альфреда Нобеля, «максимальную пользу человечеству», делает уже в статусе Нобелевского лауреата. При этом сначала он вообще не собирался быть ученым, а когда все-же пошел в науку, изначально выбрал карьеру гуманитария. Но обо всем по порядку. Семьи Эндерсов (по папиной линии) и Уитморов (по маминой) в Коннектикуте были достаточно известными и вращались вокруг финансов. Так, бабка нашего героя по материнской линии была близким другом и одновременно финансовым управляющим Марка Твена. Они, наверное, могли видеться – когда Марк Твен умер, Джону Эндерсу было 13 лет. Дед по отцовской линии был страховым агентом, а затем – главой страховой компании. Отец, Джон Острем Эндерс, был главой банка – когда он умер, семье досталось наследство в 18 миллионов долларов. Это и сейчас недурные деньги, но если пересчитать на инфляцию за более 100 лет, то получится около полумиллиарда долларов. Поэтому проблем с деньгами у семьи не было, и мальчик, а затем юноша получил отличное образование. Сначала это была пафосная школа св. Павла в Нью-Гемпшире, а затем – Йельский университет. Но надо отдать должное – когда началась война (первая мировая), юноша оставил университет – и пошел в летчики, даже получил звание лейтенанта авиации. Вернулся, окончил Йель – по бизнес-тематике – и пошел работать управляющим, продолжая семейное дело. Но быстро понял – не его, совсем не его. И снова отправился учиться - в Гарвард. При этом – на литературоведа. В 1922 году получил магистра по английской литературе (не влияние ли тут Марка Твена?) – и снова продолжил учиться (молодому человеку уже 25). И тут ему повезло с соседом по общежитию в Гарварде. Им был некий студент Гарвардской медицинской школы, который взахлеб рассказывал о заведующем кафедрой бактериологии и иммунологии Хансе Цинсере, не только замечательном ученом, но и «ренессансном человеке», могущем поговорить о философии, литературе, науке вообще… Увлекающемся и умеющем увлечь. Достаточно быстро состоялось знакомство – и Эндерс увлекся – увлекся микробиологией, и пошел работать к Цинсеру. Много ли вы знаете нобелевских лауреатов, пришедших в «свою» область науки «с нуля» в 30 лет? Я – не очень. В 1930 год Эндерс сделал свою PhD, посвященную, однако, не микробам, а анафилаксии, открытой еще Шарлем Рише (который получил за это Нобелевскую премию 1913 года). Став доктором, Эндерс продолжил работать в Гарварде с Цинсером – и от простого изучения иммунной системы плавно перешел на тех, кто прорывается сквозь ее барьеры. Сначала это были бактерии, вызывающие пневмонию, но затем (в 1937 году), он переключился на более мелкие объекты – вирусы. Здесь нужно сделать одно небольшое отступление и повторить другое. В нашем «нобелевском марафоне» мы недавно перевалили за экватор XX века. И до сегодняшнего дня у нас был только один «вирусный» лауреат по физиологии или медицине, Макс Тейлер, получивший премию 1951 года за борьбу с жёлтой лихорадкой. И два лауреата по химии – 1946 года, Джон Нортроп и Уэнделл Стэнли, кристаллизовавшие вирусные белки. Росту же числа «вирусных» медицинских премий поспособствовал как раз наш герой. А точнее, наши герои, с которыми мы будем знакомить вас на протяжении полутора недель. Теперь нужно напомнить о том, как человечество узнало о вирусах. Началось все с неудачи. Великий Пастер, открывший множество микробов и создавший вакцину от бешенства, так и не сумел открыть его возбудителя, сколько ни смотрел в микроскоп. Впрочем, он не отказался от инфекционной теории бешенства, просто решил, что патоген в данном случае слишком мал, чтобы увидеть его в микроскоп. И был прав! В 1884 году его коллега, Шарль Шамберлан, сумел создать фильтр с мельчайшими порами, которые отсеивали все бактерии. Этим фильтром воспользовался наш соотечественник Дмитрий Ивановский, когда начал изучать болезнь растений — табачную мозаику. В 1892 году Ивановский показал: даже перетертые листья больного табака, пропущенные через фильтр Шамберлана, все равно заражают здоровые растения. Сам Ивановский решил, что инфекция — бактериальный токсин, существующий сам по себе (по-хорошему, это гениальная догадка о прионах. Токсин — значит яд. «Яд» на латыни — virus. Ивановский даже увидел некие «кристаллы» (кристаллы Ивановского) в оптический микроскоп, и теперь мы знаем, что это скопления вирусов в клетке. Пришлось ждать еще шесть лет, пока голландец Мартин Бейеринк сумел-таки открыть вирус. Тот самый вирус табачной мозаики. Почему же с вирусами было сложно? Помимо того, что они маленькие, растить их культуры было не очень просто – ведь сами по себе они не размножаются. Им нужны клетки-хозяева. А, значит, нужно выращивать культуры тканей, в которых живут вирусы. Эту технологию разработал еще Алексис Каррель, за что (а не только за сосудистый шов), получил Нобелевскую премию по физиологии или медицине. Но технология Карреля была безумно сложной – она, в общем, предназначалась для трансплантации тканей – и главной трудностью было избежать бактериального заражения. Но вернемся к Эндерсу. Его вирусологические работы были прерваны Второй мировой войной, во время которой пришлось заниматься классическими инфекционными болезнями, в первую очередь – эпидемическим паротитом, известным более как свинка. Когда война завершилась, Эндерс получил отличное предложение - создать новую исследовательскую лабораторию по изучению инфекционных болезней при педиатрической больнице Бостона. Карт-бланш на персонал и тематику позволил взять тех, кто был действительно дорог. Эндерс позвал своего бывшего студента Томаса Уэллера, с которым в 1940 году они попытались вырастить на тканях вирус коровьей оспы и сделать вакцину, а Уэллер позвал своего бывшего соседа по комнате в общежитии, Фредерика Роббинса (снова сосед по общежитию, обратили внимание?).. И в 1947 году эта троица вернулась к попыткам культивировать вирусы в тканях. Напомним, в 1940 году у Эндерса и Уэллера получалось не очень, но за эти семь лет в мире медицины произошел один тектонический сдвиг, принесший одному британцу и двум американцам в 1945 году Нобелевскую премию. Догадались? Конечно, речь идет о Флеминге, Чейне и Флори – именно за Вторую мировую началось промышленное производство пенициллина. Теперь можно было выращивать ткани для вирусов, совершенно не парясь на тему бактериального заражения: на вирусы антибиотики не действовали, а вот бактерии выкашивали под корень. Сначала они, «по инерции», начали выращивать вирус эпидемического паротита, который растили в клетках куриных эмбрионов. Постепенно они добились непрерывного роста тканей и научились накапливать большое количество вируса. Настала пора приходить к тканям человека. В общем-то, троица собиралась экспериментировать с вирусом ветряной оспы – но когда тканей наросло достаточно много, создалась ситуация, которая, в итоге, и привела ученых к Нобелевской премии. Вируса ветряной оспы под рукой не было, а вот вирус полиомиелита – был. Насколько опасен полиомиелит, в США знали все – только недавно скончался президент Франклин Делано Рузвельт, одна из самых известных жертв этого заболевания. С одной стороны, все врачи были уверены – вирус полиомиелита размножается только в нервных клетках, поэтому с выращиванием его в больших количествах и созданием вакцины будут очень большие проблемы. С другой – вот ткань (не нервная), вот – штамм. Что мы теряем? Пока добудем штамм ветряной оспы, еще вырастим. И случилось чудо – вирус начал расти в других тканях. Оказалось, что вирус можно выращивать даже в твердом слое ткани, а не в жидкости, как с эпидемическим паротитом. Созданная в 1948 году методика Эндерса-Уэллера-Роббинса оказалась настолько легкой и удобной, что ее быстро подхватил Джонас Солк, получил в огромных количествах полиовирус – и уже в 1952 году объявил о создании вакцины от полиомиелита. Солк стал национальным героем (потом он станет основателем знаменитого Института Солка), а неразлучная троица совершенно справедливо получила Нобелевскую премию по физиологии или медицине. В год получения Нобелевской премии Эндерс занялся другой болезнью – корью. Собственно, в тот год он выделил вирус кори у 11-летнего мальчика, Дэвида Эдмонстона – и начал работу над вакциной от кори. На это ушло шесть лет, а в 1960 году начались клинические испытания (интересно, прошли бы они этический комитет сейчас – испытания, как сообщается, были проведены на «1500 умственно отсталых детях Нью-Йорка и 4500 детях из Нигерии» ). В любом случае, 17 сентября 1961 года было объявлено об эффективности вакцины «живым» вирусом, а два года спустя началось производство «убитой» вакцины, не содержащей «живых» вирусных частиц. Еще четыре года спустя Эндерс, достигший возраста семидесяти лет, вышел в отставку, но продолжал еще полтора десятка лет – до самой своей смерти – заниматься вирусами. Он даже успел стать одним из первых исследователей ВИЧ, дожить до 88 лет – и понять, что его работы спасли не один миллион человек. Чего еще желать ученому, который только на четвертом десятке лет начал заниматься естественными науками? Понравился материал? Добавьте Indicator.Ru в «Мои источники» Яндекс.Новостей и читайте нас чаще. Подписывайтесь на Indicator.Ru в соцсетях: Facebook, ВКонтакте, Twitter, Telegram, Одноклассники.